вторник, 17 февраля 2015 г.

"Школа злословия-2". Эйнштейн vs Гейзенберга

2-я Книга Федора. Файл 2-Б

    [Ф. Дергачев: 
    У меня не было сомнений, кого из авторитетных экспертов можно привлечь к обсуждению проблем квантовой механики. Список экспертов, безусловно, должен возглавлять Альберт Эйнштейн. А оппонентом основателю теории относительности я выбрал Вернера Гейзенберга. Несмотря на различие позиций, между ними есть нечто общее. Будучи уже в зрелом возрасте, они (каждый в отдельности) приступили к созданию Единой теории поля. Но при этом их взгляды были взаимно противоположны, и оба не достигли желаемого результата...]

    Первые невзгоды

Обложка книги Лорана Сексика «Эйнштейн»
    «…Иерусалим - Берлин: возвращение стало символическим путешествием. Эйнштейн вернулся в страну, движущуюся к запрограммированному истреблению его народа. Выбрал путь, обратный тому, о котором десять лет спустя будут тщетно мечтать евреи, затравленные с пришествием фюрера.
    Эйнштейн вернулся в Берлин, в Прусскую академию. Его утомили путешествия, почести, кортежи. Он хочет найти постоянную крышу над головой, снова взяться за работу.
    Он возобновил свои исследования. Его амбиции удесятерились. Нобелевский лауреат стремится объединить свои открытия под одним объяснением, написать одну работу, чтобы понять мир от бесконечно малого до бесконечно большого. Эйнштейн хочет написать великую книгу мира. Пробелы в математике препятствуют для возведения его теорий в ранг обобщения? Он окружил себя свитой помощников, которые «сильны в математике» и делают для него расчеты. Никто не задерживается рядом с ученым надолго. Эйнштейн умеет вызвать восхищение. Но его требовательность, его индивидуализм отбивают у сотрудников всякое желание и способность с ним работать. Осыпанный почестями, он по-прежнему одинок. Его ждет суровая, решающая схватка. На поле боя, на котором он не ожидает нападения: поле элементарных частиц.
    Пока Альберт позировал фотографам, пожинал плоды славы на всех континентах, другие, закрывшись в своих исследовательских кабинетах, разрабатывали квантовую теорию - ту самую, к которой он тоже приложил руку и которая принесла ему Нобелевскую премию. Исследователи, дерзнувшие с ручкой наперевес вторгнуться в заповедные угодья Эйнштейна, были молодыми физиками, такими же бесстрашными и полными воодушевления, как сам Альберт в свои 20 лет. В те времена, когда он бесстрашно устремлялся на штурм ньютоновской крепости. Ученый купался в лучах славы. Отныне он сам стал новым королем мировой физики. Повинуясь движению прогресса, в этой мирной войне, разворачивавшейся в умах, Эйнштейн стал естественной мишенью для молодой гвардии. Завоеванные им земли стали империей, которую предстояло отбить. Битва за знания удивительно походила на войны людей. У цезарей есть свои бруты, у наполеонов - отступление из России. Вот и Эйнштейна погнали по старой ярославской дороге.
    Луи де Бройль[1] - ученик Поля Ланжевена, друга Эйнштейна. Молодой человек из знаменитой и богатейшей семьи французских аристократов страстно увлечен трудами нобелевского лауреата. Он неустанно работает, развивая его выводы. В тот день, когда он представил плоды своих исследований научному руководителю, тот был поражен. Работы де Бройля разметали в пух и прах заключения Эйнштейна.
    Вся концепция структуры и возможностей атома получила новое истолкование. Если верить де Бройлю, Эйнштейн заблуждается. Ланжевен отнесся к работам молодого человека с осторожностью и интересом. Осведомился об исследованиях, которые вели другие ученые. Обнаружил, что де Бройль не один поколебал выводы Эйнштейна. В знаменитом Геттингенском университете Вернер Гейзенберг, двадцати трех лет от роду, пришел к тому же выводу, хотя и другим путем. В это же время в Кембридже, не сговариваясь с двумя коллегами,
    Поль Дирак[2], тоже двадцати трех лет, сделал точно такие же выводы. Эйнштейновское кредо, касающееся квантовой теории, содержит неточности, его блестящие умозаключения приблизительны, к ним приплелись ошибки и противоречия. В Швейцарии молодой австрийский физик Эрвин Шредингер получил те же результаты. И тем не менее все эти ученые умы восхищались Эйнштейном. Вместо того чтобы свергнуть едва установленную статую, они хотели внести свою лепту в создание новой физики. Они считали Эйнштейна своим духовным наставником. Но набросили ему на плечи мантию Моисея, оставшегося на том берегу Иордана, которому заказана Земля обетованная.
    Начали выходить статьи, ставившие под вопрос заключения нобелевского лауреата или стремящиеся их подправить. Каждый бряцал оружием. Умы пришли в возбуждение. Перед лицом молодой гвардии Эйнштейн предстал военачальником без армии. Его гордость была уязвлена, однако он не отступил под прикрытие своей уверенности. Он согласился на встречу с Гейзенбергом и принял его дважды, с разницей в год. Однако при каждой встрече оба отстаивали свою позицию. Тепла не ощущалось. Гейзенберг гнул свою линию, Эйнштейн пытался его сбить. Любопытно, что аргументы Эйнштейна основывались не на четком анализе трудов его оппонентов, а попросту на «интуиции». Эйнштейн осуждал новую квантовую физику, приводя аргументы, которые насмешили бы его 20 лет тому назад.
    В чем смысл? В чем суть спора, занимавшего исследователей? В своей статье от 1905 года Эйнштейн высказал предположение о том, что световые волны представляют произвольным образом кванты света, наличием и количеством которых определяется интенсивность светового излучения.
    Позже физик Нильс Бор[3], близкий друг Эйнштейна, распространил структуру света на структуру атома и объединил их.

Einstein vs. Bohr: How Their Career-Long Debate Led to Parallel Universes
    Атом состоит из ядра, вокруг которого вращаются отрицательно заряженные частицы - электроны. Эти электроны обладают энергией, различающейся в зависимости от орбиты, по которой они следуют. Переходя с орбиты на орбиту, они могут терять энергию, и эта энергия преобразуется в свет, единицей которого является фотон. Чем больше количество выпущенных фотонов, тем ярче свет.
    Возникает вопрос: когда же это происходит и возможно ли предвидеть это событие? Неужели излучение совершенно непредсказуемо? Или же его возникновение подчиняется еще неведомому закону, который только предстоит открыть? Эйнштейн склонялся ко второму варианту. Он считал, что, хотя никто не может предсказать подобное физическое событие, впоследствии будет создана теория, которая его подтвердит. Надо только продолжать исследования. Структура атома, излучение света не могут возникать в неопределенности и хаосе. Эйнштейн утверждал, что Вселенная строится по определенным правилам. Нет ничего произвольного. Надо только найти ключ.
    Де Бройль и его молодые коллеги по всей Европе не могли смириться с этим смутным утверждением, лишенным научной основы, построенным на одной лишь интуиции. Исследователи определили новую механику атома и назвали ее «волновой механикой». Это определение делало ставку на волновые способности атомных частиц. Парадокс в том, что этот вывод походил на открытие Эйнштейна, касающееся света. Молодая гвардия «просто-напросто» распространила его на материю. Известно, что свет способен к преломлению. Из этого они заключили, что и материя к этому способна!
    Было отмечено, что излучение частиц света, интенсивность и частота лучей произвольны. Но при этом сохраняли убеждение в том, что положение атомных частиц, траектория электронов повинуются четким правилам. Это одна из основ механистической физики. Теория Гейзенберга смела эту уверенность. Структура материи, структура атома могут быть определены только испускаемым излучением. Механистическая физика была похоронена квантовой, или волновой, механикой. С этим еще Эйнштейн со своей «теорией квантов света» мог смириться. Но Бор пошел еще дальше, поскольку установил непреложную связь между атомной частицей и световой волной, электроном и фотоном. В ходе его исследований было установлено преимущество поведения испущенного фотона над движением электрона. Это был переход от механистической физики к квантовой.
    Бор объяснил: мы умеем только измерять последствия этих «событий». Эти наблюдаемые последствия заключены в испускаемом свете, а не в гипотетической траектории породившего его электрона. Эйнштейн еще мог согласиться с этой теорией Бора. Но вот мысль о произвольности он отвергал. По Бору, никакой закон никогда не сможет предсказать частоту и интенсивность света, испускаемого частицей. Эйнштейн не мог решиться на теорию, которая принимала бы за постулат необъяснимое, непросчитываемое, игру случая. Бор, Гейзенберг и их коллеги считали понятие случайности фундаментальным элементом, на котором можно выстроить физику Нового времени. На их взгляд, элементарная структура - уравнение с двумя неизвестными. Зная одно, невозможно вычислить другое.
    Эйнштейн не мог принять такого приговора, осуждающего на неведение. Еще ни одно уравнение не смогло определить появление квантового события. Значит, никто не сумел его найти, а не то что оно вовсе не существует. По мнению Эйнштейна, ко всему  можно подобрать уравнение. Во Вселенной нет ничего случайного. Эйнштейн, великий Эйнштейн позже даст глобальный ответ на эти вопросы в форме теории, которая объединит все законы физики. Эйнштейн откроет «теорию единого поля». Окончательную концепцию, которая объяснит все природные явления. Эта теория провалится.
    На Конгрессе Сольвея в октябре 1927 года, том самом конгрессе, который прославил Эйнштейна в 1911 году, разыграется драма. Борьба неравна. Одинокий Эйнштейн, замкнувшийся в неодобрительном молчании, смотрел, как они сменяют друг друга на трибуне - бойцы молодой гвардии квантовой механики, под руководством двух видных ученых - Бора и Борна[4]



    Они не сомневаются в своей убедительности, в своей победе. Их заключения водворяют новую физику, превосходящую ту, что «выдумал» Эйнштейн. Однако они подчеркивают тот факт, что их теория является лишь продолжением, завершением эйнштейновской. Эйнштейн не верит своим ушам. Когда он нарушил молчание, молодые оппоненты разнесли его аргументы в щепки. Собеседники-иконоборцы по-прежнему уважительно относятся к мэтру. Но в любезности их ответов сквозит тон надгробных речей во время похорон по первому разряду. С отчаяния, не зная, что отвечать, он отмел выводы своих противников фразой, ставшей знаменитой: «Бог не играет с миром в кости». Эта фраза повергла в изумление и вызвала непонимание даже у самых близких ему людей. Для них никакого Бога в квантовом мире быть не могло. Неужели Эйнштейн выжил из ума? Неужто он слишком стар в свои 47 лет, чтобы подвергнуть сомнению собственные идеи? При чем тут Бог, когда речь о материи?
    Конец конгресса ознаменовал собой пришествие новой квантовой физики, противоречащей теории Эйнштейна. Тот был побит, уничтожен. Смирившись, усомнившись в себе, он впервые в жизни признался, что не способен уяснить для себя всю сложность новых исследований. Сказал, что уже немолод. Говоря это, он не знал, что в дальнейшем дни и годы станут лишь долгой борьбой с его грузом неуверенности, страха, изгнания, по сравнению с которой поражение на Конгрессе Сольвея не значило ровным счетом ничего. Он еще не знал, что потеряет на этом пути гораздо больше, чем поруганную честь. Да, по прошествии времени этот конгресс, с которого он уйдет обескураженным, униженным, одиноким, покажется ему счастливым сном.
    Но он не тот человек, чтобы сидеть и переживать из-за своего поражения. Всего через несколько месяцев после диспута он предложил Шведской академии наук кандидатуру нового нобелевского лауреата - Гейзенберга, того самого Гейзенберга, который первым развенчал его квантовую теорию!
    А потом он тайно взялся за новые исследования, чтобы доказать правильность своих рассуждений. В 1929 году Эйнштейн еще думал, что сможет установить свой окончательный закон. Ему только что исполнилось пятьдесят. Он давал понять, что его исследования вот-вот приведут к результату. Таинственность завораживала весь земной шар, держала в напряжении публику, журналистов и исследователей. И в самом деле, словно четверть века спустя, он вздумал повторить чудо 1905 года, Эйнштейн направил статью с изложением «теории единого поля» в журнал Прусской академии наук. Чуда не произошло. В этой статье не скрывалось ничего революционного, даже капитального. Эйнштейн мог и дальше утверждать, что Бог не играет с миром в кости, - ход был не его…» (Лоран Сексик «Эйнштейн». Издательство: «Молодая гвардия», «Палимпсест». Серия: «Жизнь замечательных людей». Малая серия. 2012 год).

Einstein on Free Wil
    «Альберт Эйнштейн, который во многих отношениях был отцом квантовой механики, имел с ней характерные отношения любви-ненависти. Его полемика с Нильсом Бором - Бор полностью принимал квантовую механику, а Эйнштейн относился к ней крайне скептически - хорошо известна в истории науки. Общепринятое мнение среди большинства физиков состоит в том, что Бор победил, а Эйнштейн проиграл. На мой взгляд, и, я думаю, это мнение разделяет растущее число физиков, такая оценка несправедлива в отношении взглядов Эйнштейна...
    Согласно обыденному интуитивному представлению о физических системах, если мы всё знаем о системе, то есть всё, что в принципе о ней можно знать, то мы знаем также всё о ее частях. Если мы располагаем полным знанием об автомобиле, то знаем всё о его колесах, двигателе, коробке передач - вплоть до последнего винтика, удерживающего обивку. Будет абсурдом, если механик скажет: «Я знаю всё о вашем автомобиле, но, к сожалению, я ничего не могу сказать о его деталях».
    Но ведь именно это Эйнштейн объяснял Бору: в квантовой механике можно знать всё о системе и ничего о ее отдельных частях, однако Бор не смог признать этот факт, который также игнорировался в нескольких поколениях учебников по квантовой физике...» («"Спутанные" фотоны могут поколебать пространство и время». Дополнение от 24 марта 2015 года. «Альберт Эйнштейн: полемика с Нильсом Бором»).

    Великий синтез. (Взгляд из 1959 года)

1

    «Как раз в то время, когда, вернувшись из дальних поездок, он поселился в Потсдаме на берегу тихого озера, история физики совершила свой новый революционный прыжок.
    Весной 1924 года тридцатилетний парижанин, выходец из очень родовитой (принадлежавшей некогда к королевскому дому Бурбонов) семьи, посвятивший себя скромной профессии физика-теоретика, Луи де Бройль защитил свою докторскую диссертацию в Сорбонне, Ланжевен, научный руководитель де Бройля, послал корректурные гранки диссертации Эйнштейну. Ланжевен сделал это не потому, что сомневался в ее достоинствах. Взволнованный (или даже, как он писал, «потрясенный») ее содержанием, он хотел как можно скорее передать это содержание своему великому другу. Ответ не замедлил последовать: «Для привычного к рутине ума, - писал Эйнштейн, - диссертация покажется сумасбродной; при ближайшем рассмотрении - это полет гения…»
    Мы должны вернуться опять на полстолетия назад и вспомнить доказанный Планком и уточненный Эйнштейном факт прерывной, «пульсирующей» структуры света, факт дробления света на мельчайшие порции - фотоны или кванты. Мы должны сопоставить этот факт с другим, резко противоречащим ему обстоятельством - непрерывной природой света как волнового «процесса, происходящего в электромагнитном поле Фарадея - Максвелла.
    Путь к решению этой мировой загадки проложил Луи де Бройль.
    Он не ставил целью свой работы ликвидировать, механически «примирить» это противоречие. Наоборот: он исходил из факта противоречивости явлений света, и, больше того, он распространил ее на обычное вещество.
    Как рассказал недавно сам де Бройль, исходным толчком для его теории явилась мысль, брошенная Эйнштейном летом 1909 года на съезде физиков в Зальцбурге. Именно эта мысль, как помнит читатель, произвела глубокое впечатление и на Макса Планка, поделившегося тогда своим ощущением с Эйнштейном. Что же касается де Бройля, то в дни Зальцбурга ему не было шестнадцати лет, и он только готовился еще к приемным экзаменам в парижском университете - в Сорбонне…
    В начале двадцатых годов, вспоминает де Бройль, он обнаружил в одном из полузабытых журнальных обзоров зальцбургский доклад Эйнштейна. Эйнштейн писал там о единстве и связи прерывных и непрерывных свойств света, и на вопрос о конкретной сущности этой связи предлагал ответить так: световые частицы - это «особые точки» колеблющегося электромагнитного поля, или, если прибегнуть к образному сравнению, нечто вроде «гребешков пены», вскипающих то здесь, то там на изборожденной волнами поверхности моря! Сравнение это, разумеется, весьма условно, поскольку электромагнитные колебания не являются колебаниями механического рода, но это сравнение подчеркивает важный общий момент: энергия любых волн не рассредоточивается равномерно в пространстве, а концентрируется в очагах, совпадающих с наибольшим размахом колебаний. Как следствие отсюда, закон движения очагов концентрации энергии определяется законом распространения волн. Волна - в частности, электромагнитная, световая - «ведет» свои «гребешки пены»! Чем больше размах колебаний электромагнитной волны, тем гуще рой квантов, обнаруживаемых в соответственном объеме пространства…
    Не то же ли самое должно наблюдаться и в глубочайшей подоснове обычного, атомного вещества?
    Так была создана в 1924 году «волновая механика», в которой атомы (и еще более мелкие «элементарные» частицы) стали рисоваться в одно и то же время как прерывные крупинки материи и как волны особого рода - так называемые «пси-волны», или «волны де Бройля».
    Более законченное математическое оформление волновой механики было достигнуто, впрочем, лишь спустя два года Эрвином Шредингером в Цюрихе[5]. Тогда же, в 1926–1928 годах, реальность новых, предсказываемых теорией волн была подтверждена на опыте Джорджем Томсоном-младшим (сыном старого «Джи-Джи» Томсона), а также американцами Дэвисоном и Джермером, - один из образцов научного предвидения, которые никогда не забудутся в истории науки!

Werner Heisenberg – Max Born – Paul Dirac - Erwin Schrödinger
    Общее количество «механик», принятых на вооружение физикой, таким образом, достигло трех. Кроме классической механики Ньютона, дающей, напоминаем, закон движения крупных (по сравнению с атомами) и медленно перемещающихся тел, и кроме эйнштейновской механики, фиксирующей быстрые (приближающиеся к скорости света) движения, наука располагала теперь и «механикой Шредингера - де Бройля», специально отражающей поведение мельчайших материальных объектов, таких, как атомы, электроны, ядра.
    Эту множественность «механик» надо было рассматривать, естественно, как результат качественного многообразия физического мира, как отражение материи в разных областях и на разных ступенях объективно-реального мира.
    Историческим успехом механики де Бройля - Шредингера[6] явился охват очень большого числа ранее не поддававшихся расчету атомных явлений, а также предсказание новых фактов, подтвердившихся на опыте.

2

    Своеобразной и сразу же бросавшейся в глаза особенностью этой механики была, однако, важная неполнота сведений, даваемых ею о поведении отдельных атомных объектов.
    Математический аппарат волновой механики оперирует и впрямь только вероятностями наступления атомных событий. Если вернуться к прежнему сравнению, этот аппарат не дает возможности уследить за «вскипанием» одного единичного «гребешка» на вершинах волн, но отвечает на вопрос лишь в среднем; указывает, каковы шансы появления гребешка в данном месте и в данный момент, если взять на круг большое число подобных событий. Математический аппарат атомной механики позволяет, скажем, вычислить вероятность радиоактивного распада любого атома в куске урана в течение ближайшей секунды, года или тысячи лет. Но точный момент этого распада остается тут неопределенным и вовсе не поддающимся расчету. Во многих случаях такое предсказание хода индивидуальных атомных событий вовсе и не требуется на практике. Но разве это снимает самый факт объективной реальности индивидуальных процессов, текущих в мире атома, и задачу проникновения в точный закон их протекания?[7]
Вот эта в высшей степени острая теоретико-познавательная ситуация и была предметом обсуждения на очередном - пятом - «сольвеевском» международном съезде ведущих физиков в сентябре 1927 года в Брюсселе; первый съезд, мы помним, состоялся в 1911 году в том же Брюсселе.
    Эйнштейн ехал на съезд со своей оценкой создавшегося положения и высказал ее в своем выступлении.
    — Ключ к пониманию волновой механики, - говорил Эйнштейн, - состоит в том, что эта механика дает коллективный закон  событий, происходящих в мире атома. Коллективный, или, как принято еще иначе говорить, статистический, закон - это закон, управляющий огромным множеством скрещивающихся друг с другом индивидуальных событий. Такой закон регулирует поведение коллектива как целого, оставляя в значительной мере неопределенным ход каждого единичного события в отдельности. Такова специфика всякой статистической закономерности, и волновая механика не составляет тут какого-либо исключения.
    Одну из статистических закономерностей, относящихся к квантовой механике, напомнил Эйнштейн, вывел он сам и, независимо от него, индийский физик Шатьендранат Бозе не далее, как за три года до данного съезда - в 1924 году. Коллективный, а не индивидуальный характер законов квантовой механики, продолжал Эйнштейн, коренится как раз в том, что она учитывает не только прерывный, но и непрерывный аспект бытия материи. Она, эта механика, оперирует волнами, распространяющимися, несомненно, в некотором особом поле, а стало быть, она имеет ареной обширные участки пространства, а стало быть, в ее кругозоре находятся всегда большие количества «гребешков пены», большие скопления атомов, электронов, ядер… Следствие отсюда? Только одно. Надо расширять и углублять дальше теорию атома[8], выводя ее за рамки  статистико-вероятностных расчетов, преодолевая  «неопределенности», ища - в дополнение к статистике - точные  законы единичных атомных процессов, таких, как радиоактивый распад ядра или как полет электрона сквозь камеру Вильсона…
    Эйнштейн окончил свою речь. Его поддержал Луи де Бройль. Против выступил единый фронт многочисленных теоретиков.
    Картина была ясна. Рыцари «феноменологической» физики, эпигоны доктора Маха, претерпев столь сокрушительный урон в дни первых успехов на фронте атома и обанкротившись также на теории относительности, намеревались прицепить свою ладью к волновой механике. Неопределенность, непредсказуемость точного хода единичных атомных событий как нельзя лучше устраивала этих теоретиков. Возведя неопределенность в ранг абсолюта, отметая с порога поиски скрытой и управляемой точными законами подосновы атомного мира, «копенгагенская школа» - под таким названием выступал теперь неомахизм - могла пытаться убить двух зайцев одним ударом. С одной стороны, становились «возможными» мистические спекуляции на тему о беспричинности и о чистой случайности, якобы господствующих в атомном мире: раз позади расчетов вероятностей не скрывается никакого единичного закона, тогда и впрямь открываются ворота для индетерминизма, для «свободы воли электрона»![9] И, во-вторых, отказ от выхода за рамки чистой статистики позволял подводить под эту статистику привычную субъективистскую базу. На месте единичных законов объективно-реального атомного мира водворялись «ощущения наблюдателя», «показания прибора» и весь знакомый инвентарь позитивистской физики…
    История четвертьвекового засилья копенгагенской школы в зарубежной теории атома выходит за рамки этой книги.
    Об этом засилье, о «тирании статистико-вероятностного метода» хорошо рассказал Луи де Бройль в своем памятном выступлении 31 октября 1952 года перед французскими физиками.
    «…Долгое время, - сказал де Бройль, - я терзался вопросом о физическом истолковании формализма волновой механики. Я пытался искать реальный смысл двойственной природы атома, как волны и частицы… Но я натолкнулся на длительное сопротивление и враждебность  многочисленных и знаменитых теоретиков… Не решаясь развивать дальше теорию (речь идет о теории, вскрывающей взаимосвязь между движением волны и перемещением единичной частицы. - В. Л.), я потерял мужество  (je me decourageai) и присоединился к вероятностной  трактовке волновой механики».
    «Но сегодня я вижу, что эта, чисто статистическая трактовка препятствует дальнейшему прогрессу физики. Кроме того, она логически приводит к разновидности субъективизма, который сродни философскому идеализму, отрицающему физическую реальность, независимую от наблюдателя…»
    Так говорил Луи де Бройль, стоявший в 1927 году плечом к плечу с Эйнштейном, затем «потерявший мужество», но через двадцать четыре года вновь обретший его и снова включившийся в борьбу за материализм в теории атома.
    Что же касается Эйнштейна, то он в этом вопросе не терял мужества ни на один день, ни на один час! Отказавшись принять «чисто-вероятностную трактовку» волновой механики, он начал еще в двадцатых годах свою борьбу, - самую тяжелую и самую отважную, - борьбу, которая была логическим продолжением событий его юности - работ над броуновским движением и первых дней штурма реальности атома.
    «В наших научных взглядах мы - антиподы», - писал он 7 ноября 1947 года в письме к своему старому европейскому коллеге и одному из лидеров копенгагенской школы М. Борну. «Ты веришь в играющего в кости Бога, а я - в полную закономерность в мире объективно сущего…  Большие первоначальные успехи квантовой механики не заставили меня поверить в то, что в основе природы лежат законы игры в кости!»

http://images.myshared.ru/5/477936/slide_11.jpg
    И в письме от 3 декабря того же года:
    «Ты опрашиваешь, почему я убежден, что атомные объекты управляются, помимо статистических, также и точными каузальными законами?.. Я отвечу тебе: я чувствую это моей кожей. Свидетелем является мой мизинец (…Капп ich meinen Kleinen Finger als Zeuger beibringen)!»
    Нет, он не верил в то, что «Бог играет с миром «в кости», он ощущал всеобщую связь и закономерность, господствующие в физическом мире, он осязал их своей «кожей», каждой клеточкой своего существа естествоиспытателя-материалиста! И не было года - за четверть века, истекшую после сольвеевского съезда, - чтобы он не поднял голоса протеста, обрушивая разящую критику против замыкания атомной теории в статистико-вероятностных рамках, против раздувания роли случайности в атомном мире. Копенгагенская школа сопротивлялась отчаянно. При каждом удобном и неудобном случае - с трибуны съездов, со страниц журналов - ее теоретики отстреливались обильными «возражениями», «замечаниями», «антикритиками»… Все это описано самими деятелями копенгагенской школы в юбилейной книге, в седьмом томе так называемой «Библиотеки живущих философов» (Library of living philosophers), выпущенном в 1949 году к 70-летию Эйнштейна. Примечательная эта «Библиотека», заметим, известна тем, что издается… через посредство… господина Шилпа, а основными авторами в ней являются наши старые знакомые из «венского кружка», перекочевавшие в тридцатых годах… в Америку. Каждый из пухлых томов «Библиотеки» комплектуется из подходящих к случаю статей апробированного господином Шилпом содержания. Прилагается также фотографический портрет, биография и «заключительное слово», принадлежащие перу самого «живущего философа…». Что касается Эйнштейна, то по отношению к нему эта парадная программа оказалась выполненной не вполне гладко. Ознакомившись с написанными в его «честь» статьями, он пожал плечами и бросил кратко: «Вот обвинительный акт против меня!» В заключительных заметках, помещенных в конце тома, он написал: «… После тщетных усилий я окончательно вынужден признать, что образ мысли, содержащийся в некоторых статьях (данного сборника), настолько решительно отличается от моего собственного, что для меня просто невозможно сказать о них что-нибудь путное!»
    А вот сердитое признание, содержащееся в другой статье, напечатанной в этом же юбилейном сборнике и принадлежащей перу лидера копенгагенской школы;
«Различие между подходом Эйнштейна и нашим подходом воздвигло препятствие к взаимопониманию… Сколько мы ни встречались и ни дискутировали… это не привело к согласованию наших точек зрения по теоретико-познавательным вопросам физики…»

3

    «Физическому» идеализму не удалось сломить Эйнштейна!
    Историческую роль в этих событиях сыграла статья, написанная им в мае 1935 года в сотрудничестве с молодыми учениками Розеном к Подольским в Принстоне. В 1948 году он повторил и усилил свою атаку на страницах швейцарского журнала «Диалектика». В 1953 году, в последний раз, старый боец взял в руки перо и нанес им сокрушающий удар в статье, помещенной в сборнике в честь 60-летия Луи де Бройля.
    «Мои выступления (против копенгагенских теоретиков), - писал он здесь, - продиктованы глубоко болезненным ощущением, которое вызывают у меня принципиальные основы чисто-статистической трактовки квантовой теории…» Верно ли, что «не имеет смысла» искать точное положение электрона в пространстве в любой момент, независимо ни от какой статистики, а также от прибора и от наблюдателя? «Никто не сомневается, что в данный момент времени центр тяжести Луны занимает вполне определенное положение даже в отсутствие наблюдателя». Может ли быть иначе для электрона? «Стоит только встать на эту точку зрения, и тогда невозможно избежать солипсизма…»
    Клеймом солипсизма Эйнштейн… уже метил однажды «физических» идеалистов в 1921 году. Этим же самым клеймом, как видим, он припечатал их и в году 1953-м!

    Но вскрыть причину болезни - это уже много, но это еще далеко не все. Нужно лечить болезнь, нужно найти ключ к построению полностью детерминистской теорий атома, - теории, которая вышла бы из прокрустова ложа «случайностей» и «вероятностей», включив вместе с тем в себя волновую механику как статистический полезный метод.
    Уже в дни, предшествовавшие сольвеевскому съезду 1927 года, Эйнштейн ушел с головой в работу над этой задачей.
    «Замыслом микельанжеловской мощи» назвал эту серию трудов Эйнштейна современный итальянский философ… Франческо Альбергамо.
    Да, это был замысел поистине самого широкого теоретического синтеза, который когда-либо выдвигался в истории с времен Фалеса и милетцев!
    Электромагнитное поле, открытое Фарадеем и Максвеллом, с одной стороны, и гравитационное поле, изученное Ньютоном и Эйнштейном, с другой, оставались оторванными друг от друга сущностями. Надо было их теперь связать, эти два качественно различных непрерывных аспекта бытия единой материи. Надо было построить единую теорию поля.
    Еще в 1918 году первую попытку в этом направлении сделал цюрихский математик Германн Вейль. Вейль, заметим, в философских вопросах не раз скатывался к идеализму… Попытка Вейля оказалась неудачной, но самый замысел работы заслуживал серьезного внимания. Предстояло показать, что не только масса тел, но и электрический заряд способен изменять, «искривлять» геометрию пространства. Если бы это удалось установить, тогда законы движения зарядов и магнитов - уравнения Максвелла - связались бы с законами структуры, пространства (и времени) на тех же основаниях, на каких закон тяготения планет и звезд был приведен в связь с кривизной пространства.
    Другой - не менее важный - шаг должен был состоять в расшифровке… единства между прерывностью и непрерывностью материи. Показать, почему, кроме непрерывных «полей», существуют и связанные с ними обособленные материальные тела, вскрыть сущность этой связи, вывести именно отсюда точные законы атомного мира (включая и статистические законы волновой механики), - такова была задача.
    Реакционные шуты и гробокопатели науки немало поглумились над этой теоретической программой Эйнштейна.
    Для идеологов копенгагенской школы это была ненавистная им «материалистическая метафизика». Для филистеров же из числа мнимых «друзей» материализма речь шла тут о непростительном, видите ль, «сведении» физики к геометрии, о «геометризации» физики… Люди, разжевывавшие глубокомысленно эту жвачку, прикидывались незнающими того, что делом жизни Эйнштейна являлось не выведение физики из геометрии, а, как раз наоборот, превращение «априорной» геометрии в отдел конкретной физики. Делом жизни Эйнштейна было включение геометрии, включение структуры пространства-времени как важнейших, коренных… форм бытия материи в теорию, отражающую физический мир[10]. Небесполезно напомнить в этой связи, что с программой великого синтеза, намеченной Эйнштейном, перекликается через столетия идея, вдохновенно провозглашенная другим гением, - одним из величайших гениев, когда-либо творивших в истории материалистического естествознания.
    В «Слове о пользе химии» Ломоносов писал: «…Прекрасныя натуры рачительный любитель, желая испытать толь глубоко сокровенное состояние первоначальных частиц, тела составляющих, должен высматривать все оных свойства и перемены… Таким образом, когда… любопытный и неусыпный натуры рачитель оныя чрез геометрию вымеривать, чрез механику развешивать и чрез оптику высматривать станет,  то весьма вероятно, что он желаемых тайностей достигнет…»
    Построение теории атома через связь геометрии, механики и оптики (электродинамики) - это и есть, по существу, программа единой теории поля Эйнштейна!
    Продвижение по этому пути было начато еще в Берлине сразу после возвращения из поездок в дальние страны, но нечего было и думать, конечно, о быстром достижении заветной цели.
    В вычислительной работе на этом первом этапе, кроме известных нам К. Ланчоша и В. Майера, помогал Эйнштейну талантливый математик, выходец из дореволюционной России Яков Громмер[11]. С именем Громмера связан первый из важных результатов - выведение, пока еще в предварительном и черновом наброске, законов движения прерывных тел непосредственно из уравнений непрерывного (гравитационного) поля. Это было сделано в 1927 году. Законы механики получались отныне не как посторонние по отношению к законам поля законы. Перемещение тел по кратчайшему пути в «искривленном» пространстве не задавалось более по произволу теоретиков, но органически вытекало из уравнений поля. Сами материальные тела разъяснялись тогда не как нечто чужеродное полю, а как особые области, как своего рода «узлы» или «бугры», входящие в структуру поля.
    Это был лишь первый шаг к искомому диалектическому синтезу прерывности и непрерывности материи, и это не затрагивало пока еще проблемы электромагнетизма (и атомных частиц).
    Атака была продолжена. Ее вели, с неослабеваемой энергией и сразу с нескольких сторон.
    Советский теоретик Генрих Александрович Мандель, высокий молодой человек с неизменной черной шапочкой на макушке, тот самый, с которым мы встретились в одной из глав этой книги, с энтузиазмом включился в работу над единой теорией поля. Мандель пробыл в Берлине два года. Вернувшись на родину, он подвел итог своему сотрудничеству с Эйнштейном в докторской диссертации «К единой теории электромагнитного и гравитационного полей», защищенной в Ленинградском университете. Мандель скончался безвременно в годы Великой Отечественной войны, оставив ценное научное наследство, целиком связанное с делом жизни Эйнштейна.
    Год 1929-й поставил новую веху на трудном пути: обнародованный в этом году мемуар Эйнштейна содержал первую развернутую формулировку уравнений единого поля. Волнение, охватившее научный мир в связи с этой публикацией, можно было сравнить с днями Принчипе и Собраля, с днями общей теории относительности. Собравшаяся 19 мая 1929 года в Харькове конференция советских физиков-теоретиков обсуждала результаты эйнштейновской новой работы. Результаты эти не могли быть признаны вполне удовлетворительными, и с этим выводом согласился вскоре сам Эйнштейн.
    В 1933–1950 годах в Принстоне в работу Эйнштейна включился небольшой, но полный энтузиазма молодой коллектив.
    Легенда об «идейной изоляции» и «одиночестве» ученого в вопросах единой теории поля - эта легенда варьируется сейчас на все лады пристрастными комментаторами - должна быть признана ложью. Ее изобрели те, кто выдавал желаемое за действительное, кто стремился изолировать Эйнштейна, запереть его в золотую клетку, те, кому мешал его могучий голос в науке и в общественной жизни.
    Из уст людей, живших и работавших в Принстоне, можно было слышать рассказы о том, какими способами пытались помешать общению Эйнштейна с молодыми теоретиками, как искусственно сужались возможности для непосредственного формирования его научной школы. Когда Эйнштейн хотел изложить свои новые идеи перед слушателями, объявление о занятиях семинара вывешивалось, как нарочно, на самом незаметном месте, и притом без упоминания имени докладчика. Молодым людям, желавшим работать под руководством ученого или консультироваться с ним, ставились помехи - все это, разумеется, под предлогом сбережения его драгоценного времени и спокойствия! Примечательно, однако, что даже те, кто содействовал раздуванию этой лицемерной версии, не могли скрыть всей правды. «Никто не мог бы сказать, - пишет, например, Ф. Франк, - чем объяснялась эта изолированность Эйнштейна: решением ли других лиц  или его собственной антипатией к близкому контакту с людьми».
    Ученый, по уверению Франка, «колебался между чувством удовлетворенности своим одиночеством и страданием от изолированности». «Так или иначе, - заключает Франк, - присутствие Эйнштейна в Принстоне не было использовано так эффективно, как это могло быть…»
    Измышлять «изолированность» Эйнштейна и объяснять ее затем склонностью к одиночеству (а также «старомодностью» научных позиций ученого) может только человек, сознательно поставивший свое перо на службу неправде. Эту версию, впрочем, повторяли так часто, что в нее поверили в конце концов и некоторые добросовестные современники. Были и такие, которые слышали из уст Эйнштейна (и приняли за чистую монету) излюбленную им шутку о том, что если бы он не был профессором физики, он предпочел бы занять место сторожа на маяке: в одиночестве легче думается и легче работается! Это была, конечно, шутка, и чтобы убедиться в этом, не стоило прибегать к изысканиям психологического характера. «Смысл жизни для меня, - записал однажды эйнштейновские слова Раймонд Суинг, — состоит в том, чтобы суметь забраться под кожу других человеческих существ, радоваться их радостями, страдать их страданиями…» И если ограничиваться даже областью научного творчества, то и тут люди, хорошо знавшие Эйнштейна, как, например, его биограф Антон Рейзер, не устают подчеркивать в качестве особенно яркой черты его характера огромную потребность в живом общении с людьми. «Его творческий процесс, - пишет Рейзер, - всегда происходит не столько за письменным столом, сколько в беседе. Его излюбленной формой изложения и обтачивания новых идей является не рукопись, но разговор с коллегами у грифельной доски с мелом в руках. Те, кто помнит знаменитый «эйнштейновский семинар» в Берлине в двадцатых годах, могут подтвердить это».
    И этого человека пытались представить «отшельником», высокомерно чуждавшимся людей! Этого человека стремились отъединить от сообщества ученых, для которого он был «опасен» своим стихийным материализмом, своей непримиримостью к социальной неправде, своим бесстрашием ума и совести.
    Это не удалось. Да, «школа Эйнштейна» в принстонские годы была немногочисленна, но она существовала, она двигалась вперед по трудному пути, она не собиралась капитулировать перед копенгагенскими авгурами! Светлые головы и мужественные сердца составили эту школу. Леопольд Инфельд был среди них. С 1936 по 1938 год он жил рядом с учителем, он работал вместе с ним. Здесь, в Принстоне, была написана ими историко-научная и натурфилософская книга, переведенная на многие языки, и в том числе на русский, - «Эволюция физики», где имя Эйнштейна на титульном листе стоит рядом с именем Инфельда. В последний раз увиделись они летом 1949 года, когда, крепко обняв своего младшего товарища и соратника в борьбе, Эйнштейн напутствовал его перед отъездом на родину, в… Польшу…[12]
    1949 год подвел итог более чем десятилетнему сотрудничеству Эйнштейна и его польского друга в области теории поля. Исходным пунктом этих работ была известная уже читателю идея Эйнштейна и Громмера, связавшая по-новому закон движения тел с уравнениями гравитационного поля. В 1938 и 1940 годах вышли в свет два капитальных мемуара, под которыми, кроме подписей Эйнштейна и Инфельда, стояло также имя Бена Гоффмана (молодого теоретика, привлеченного к сотрудничеству Инфельдом). К числу серьезных результатов, достигнутых в этом коллективном труде, принадлежал расчет движений двойных звезд (более точный, чем в небесной механике Ньютона), вывод ньютоновских законов движения непосредственно из полевых уравнений Эйнштейна[13]и ряд других.
    В марте 1950 года вышло из печати новое издание книги «Смысл относительности» (в русском переводе - «Сущность теории относительности»). Содержанием первого издания, увидевшего свет еще в 1921 году, были четыре эйнштейновские лекции о частной и общей теории относительности, прочитанные в мае того же года в Америке. Четверть века прошло, и в августе 1945 года появилось второе издание книги с «Приложением», посвященным космологическим вопросам. И вот в руках у читателей было теперь третье издание с дополнительным «Приложением II», занявшим тридцать четыре страницы из общего количества ста шестидесяти шести. Содержанием этих страниц было дальнейшее развитие уравнений единого поля. Текст «Приложения II» перерабатывался и дополнялся еще два раза - в четвертом издании 1953 и в пятом (посмертном) 1956 года. Самому последнему из этих вариантов Эйнштейн дал название «релятивистской теории несимметричного поля». Это было новое существенное продвижение вперед к решению центральной задачи синтеза геометрии, гравитации и электромагнетизма, «Я недавно сделал серьезный шаг вперед, - писал Эйнштейн 22 февраля 1955 года своему другу молодости Гансу Мюзаму. - Теория улучшилась в своей структуре, стала более стройной, не изменив своего основного содержания». Он не был удовлетворен, впрочем, и этой новой стадией исследования, и в первую очередь потому, что уравнения все еще не позволяли сделать предсказания, которые можно было бы проверить на опыте. «Причина этого, - читаем там же, - коренится не в моей глупости, а в несовершенстве наших математических методов…»
    Эти трудности на пути выполнения исполинского замысла вызвали, разумеется, новую волну криков насчет «бесплодности» избранного Эйнштейном теоретического пути, его «отрыва» от прогресса физики, его «упрямства» в отстаивании ошибочной линии, и так далее, и тому подобное.
    Между тем никто среди великих физиков всех времен не упорствовал так мало в своих заблуждениях, никто не признавал их с большим мужеством и с большей непримиримостью к ошибкам, чем Альберт Эйнштейн.
    «Я восхищаюсь, - писал Р. А. Милликэн (один из крупнейших физиков текущего столетия), - научной честностью Эйнштейна, величием его души, его готовностью изменить немедленно свою позицию, если окажется, что она непригодна в новых условиях…»  В 1937 году, придя к неправильному выводу о невозможности существования так называемых гравитационных волн, он не умолчал об этом, и первое же публичное сообщение на эту тему (состоявшееся после того, как ему указали на ошибку) начал с заявления о своем заблуждении. Когда известный физик, нобелевский лауреат Джеймс Франк пожаловался однажды, что ему тяжело исправлять в печати неточность, вкравшуюся в одну из его работ, Эйнштейн заметил:
    — Единственный верный способ не делать ошибок - это не публиковать ничего значительного!
    И он рассказал Франку о случае, происшедшем много лет назад на занятиях физического семинара в Берлине. Один из участников этого семинара, известный физико-химик, докладывал о своей новой работе. Прослушав ее содержание, Эйнштейн сказал докладчику:
    — Мне жаль, но ваша работа базируется на некоторых идеях, которые я недавно опубликовал, но которые, к сожалению, оказались ошибочными.
    Эта реплика вызвала крайнее недовольство у докладчика:
    — Имеете ли вы право, - раздраженно воскликнул он, обращаясь к Эйнштейну, - менять внезапно свои идеи вместо того, чтобы исходить из предыдущих публикаций и развивать их дальше?
    Улыбаясь, Эйнштейн ответил:
    — То есть вы хотите, чтобы я вступил в спор с Господом Богом и стал доказывать ему, что он действует не в согласии с моими опубликованными идеями!
    И этого человека пытались изобразить закоснелым консерватором, цепляющимся на старости лет за свои обветшалые концепции и не желающим видеть новое, что происходит вокруг!
    В эти самые трудные на его научном пути годы, отмечает один из виднейших физиков современности Макс Лауэ (тот самый Лауэ, что приезжал когда-то в Швейцарию, чтобы «посмотреть» на молодого Эйнштейна), он проявил не «упрямство», нет, а «необычайное мужество, соединенное с гениальным проницанием в наиболее существенные черты природы», - «то мужество, с которым он продолжает еще не решенную борьбу за обоснование квантовой механики…».
    Это мужество было вознаграждено историей еще при жизни Альберта Эйнштейна.

4

    В 1951 году новые события изменили ход развития физики.
    Тирания «статистико-вероятностной», копенгагенской, школы в зарубежной теории атома была, наконец, сломлена! Тут сыграли определенную роль дискуссии, проведенные на эту тему в Советском Союзе, - дискуссии, показавшие поддержку программы реконструкции основ атомной теории со стороны ряда советских физиков.
    Лед тронулся.
    Американский талантливый теоретик Дэвид Бом, спасшийся в 1948 году из рук Федерального бюро расследований (вашингтонской политической полиции) и бежавший в Бразилию, опубликовал ряд работ в направлении идей де Бройля и Эйнштейна. Луи де Бройль во Франции, как уже говорилось, нашел решимость порвать с махистской догмой и, вернувшись к исходным пунктам своих трудов 1924–1927 годов, с удвоенной энергией окунулся в работу над детерминистской теорией атома. С де Бройлем пришли его ученики - молодой парижский теоретик, коммунист Жан-Пьер Вижье, Жорж Лошак, Мари Тоннела и другие. В… Венгрии Иожеф Феньеш, а также Лайош Яноши, один из руководителей Академии наук в Будапеште и физик с мировым именем, в Западной Германии Венцель и Рейнингер, в Японии Такабаяси широким фронтом пошли по пути Эйнштейна на штурм великого синтеза.
    Серьезного успеха добился в 1952–1958 годах талантливый Вижье, перешедший к решающему этапу программы синтеза, к переброске моста между общей теорией относительности и теорией атома, между теорией поля и теорией частиц - к углублению механики атома на базе уравнений типа Эйнштейна - Громмера - Инфельда. Ход мысли Вижье был смел и последователен: наряду с двумя ранее известными полями - электромагнитным и гравитационным - вводится третье поле, третья качественная форма материальной непрерывности - «Q-поле», являющееся субстратом дебройлевых волн атома. Эти волны приобретают теперь - в уравнениях Вижье - реальный и материальный характер, распространяясь в физическом пространстве - времени. Облекается в плоть и кровь и единство волны и частицы. Эти последние рассматриваются теперь как особые мельчайшие области Q-поля, а закон движения атомных телец связывается с законом движения этих областей. В перспективе исследования в итоге оказывается вывод точного индивидуального закона движения отдельных микрочастиц (и коллективного закона, совпадающего с волновой механикой)…
    Впереди непочатый край работы.
    И как бы ни сопротивлялись отдельные теоретики, как бы ни пытались избежать выхода на путь, намеченный гением Эйнштейна, им придется рано или поздно, логикой фактов, встать на этот путь. Хорошим примером могут здесь служить работы, опубликованные весной 1958 года Вернером Гейзенбергом. Знаменитый немецкий физик подходит в этих работах вплотную (хотя пока еще в рамках статистико-вероятностного метода) к единой теории электромагнитного, атомно-ядерного и гравитационного полей.

Tagung 1959 Physiker: Werner Heisenberg, Max Born
    Да, путь долог и неимоверно труден. Те, кто избрал его, должны считаться с возможностью отдельных ошибок и неудач, но не духовным кастратам «физического» идеализма злорадствовать по этому поводу!
    Разве природа «обязана» легко и быстро раскрывать людям свои самые глубинные загадки? Разве природа должна быть устроена «просто» и «экономно» (согласно махистскому рецепту экономии мышления)? Эту иллюзию своей молодости Эйнштейн понял и с нею распростился еще задолго до того, как приступил к титаническому замыслу единой теории поля. «Может быть, даже придется создавать совершенно новый математический аппарат, чтобы завершить теорию, - сказал он незадолго до смерти представителю одного из научных журналов. - Разве Ньютону не пришлось изобретать свои «флюксии»[14], чтобы довести до конца классическую механику?!»
    Да, в том-то и дело, что объективно-реальный мир устроен бесконечно сложно, опровергая уже одним этим фактом хитросплетения наследников господина Маха… Путь долог и труден, путь к великому синтезу физики будущего - путь Ньютона, Ломоносова, Максвелла и Эйнштейна. Но начавшееся в последние годы движение по этому пути остановить уже нельзя. Оно неудержимо…» (Владимир Евгеньевич Львов «Альберт Эйнштейн». «Молодая гвардия»; Москва; 1959).

    «Школа злословия-2»: Эйнштейн vs Гейзенберга...

    «Однажды, беседуя о судьбах познания, В. Гейзенберг, верный позитивистской форме устройства науки, заявил, мол, ученый вправе обсуждать только то, что поддается эмпирическому испытанию. А. Эйнштейн резко воспротивился и в ответ на это объявил: “Теория и решит, что можно наблюдать”». (П.С. Таранов «Острая философия». Стр. 339).

    ...и Гейзенберг vs Эйнштейна

    «...Гравитационное поле находилось в центре единой теории поля Эйнштейна. В квантовой теории единого поля гравитация еще не рассматривалась, и ей наверняка принадлежит весьма малая роль в спектре элементарных частиц. Более того, общая методика учета гравитационного поля кажется довольно ясной. Вряд ли следует, по примеру Эйнштейна, принимать за основу общую риманову геометрию...    
    Но программа, вытекающая из основной идеи Эйнштейна, сохранила свою философскую мощь вопреки или, лучше сказать, благодаря всем новым экспериментальным данным об элементарных частицах, и эта программа открывает, возможно, самую увлекательную область исследований нашей эпохи». («Science et synthese». Werner Heisenberg. La theorie du champ unitaire. 38—47. Imprimerie Bussiere, Sanit-Amand (Cher) France. UNESCO, 1967. В. Гейзенберг«Теория единого поля»Эйнштейновский сборник 1969-1970. М.: Наука, 1970. Стр. 91-98).


    В. Гейзенберг «Встречи и беседы с Альбертом Эйнштейном»

    «...После войны я лишь раз повидался с Эйнштейном за несколько месяцев до его смерти. Осенью 1954 года я предпринял поездку с лекциями в Соединенные Штаты, и Эйнштейн пригласил меня к себе в Принстон. Он жил тогда в скромном приветливом особняке с маленьким садом на краю студенческого городка Принстонского университета, и в день моего визита высокие деревья и похожие на парки скверы городка сияли яркими желтыми и красными красками поздних октябрьских дней. Мне заранее дали понять, что мой визит должен быть кратким, потому что Эйнштейну надо беречься из-за болей в сердце. Правда, Эйнштейн этого не допустил, и мне пришлось провести у него за кофе и пирожными почти все послеобеденное время. О политике не говорили. Весь интерес Эйнштейна поглощала трактовка квантовой теории, волновавшей его все так же, как и 25 лет назад в Брюсселе. Я попытался  привлечь внимание Эйнштейна к своей точке зрения тем, что сообщил ему о предпринятых мною попытках создать единую теорию поля, на которой в течение многих лет была сосредоточена и его работа. Правда, я не верил, что квантовую механику можно вывести как следствие из теории поля, на что надеялся Эйнштейн; я считал наоборот, что единую теорию материального поля, а тем самым и элементарных частиц можно построить только на базе квантовой теории и что именно квантовая теория, с ее удивительными парадоксами, является основой современной физики. Эйнштейн не хотел отвести столь принципиальную роль теории, имеющей статистический характер. Считая ее лучшим, при данном состоянии знаний, описанием атомных явлений, он все же не был готов принять ее в качестве окончательной формулировки законов природы. Фраза «но не думаете же вы, что Бог играет в кости» вновь и вновь произносилась им почти как упрек. По существу, различия между нашими двумя подходами лежали еще глубже. Эйнштейн в своих моделях физики всегда исходил из представления об объективном, существующем в пространстве и времени мире, который мы в качестве физиков наблюдаем, так сказать, лишь извне и движение которого определяется законами природы. В квантовой теории подобная идеализация уже невозможна; устанавливаемые ею законы природы говорят о временных изменениях возможного и вероятного; но условия, определяющие переход от возможности к факту, здесь не поддаются предсказанию: их можно зарегистрировать лишь статистически. Тем самым у классической физики с ее представлением о реальности уходит почва из-под ног, а со столь радикальной переменой Эйнштейн не был готов согласиться. Потому-то за 25 лет, прошедших со времени Сольвеевского конгресса в Брюсселе, наши позиции не сблизились, и при расставании мы продолжали очень по-разному рисовать себе картину будущего развития физики. Впрочем, Эйнштейн был готов терпеть такое положение вещей без всякой горечи. Он знал, какой огромный сдвиг в науке совершил он сам за свою жизнь, и знал также, как трудно бывает - в науке, как и в жизни, - примириться со сдвигами столь больших масштабов». (В основу статьи положен текст доклада, прочитанного В. Гейзенбергом 27 июля 1974 г. в Ульме, в доме Эйнштейна. Первая публикация: Heisenberg W. Begegnungen und Gesprache mit Albert Einstein//Heisenberg W. Tradition in der Wissenschaft, S. 111—125. В. Гейзенберг«Шаги за горизонт»: Пер. с нем./Сост. А. В. Ахутин; Общ. ред. и вступ. ст. Н. Ф. Овчинникова. - М.: Прогресс, 1987. - 368 с).

    [Ф. Дергачев: 
    Но что это за «Школа злословия», в которой нет места независимым исследователям? Я решил предоставить слово Салавату Бегушеву (Salavat Begushev), опубликовавшему в начале 2015 года многозначительное размышление.]

    Салават Бегушев о принципе неопределенности Гейзенберга

    «Интересно, в науке Физика широко известен так называемый «принцип неопределенности Гейзенберга» , согласно которому у частицы не могут быть одновременно точно измерены положение и скорость (импульс) (это касается любых динамических объектов, например, поля, для которого аналогом координат у частицы служат полевые переменные, а аналогом компонент импульса у частицы - канонические импульсы, связанные с изменением поля со временем).

In 1927, Werner Heisenberg formulated the Heisenberg uncertainty principle, which was named after the researcher. The Nobel Laureate is one of the most eminent physicists of the 20th Century
    То есть, невозможно одновременно точно определить расположение объекта в пространстве (качество окружающей среды) и его скорость перемещения в пространстве (качество самого объекта). И это делает невозможным точное предсказание будущего объекта - его состояния и его существования. 
Но и в обычной человеческой практике - в процессе познания окружающего мира совершенно невозможно точно определить ни соотношение какого-либо нового факта к окружающей среде в настоящий момент времени, ни реального значения этого факта - для оценки его влияния на окружающую среду в будущем. Пока мы изучаем первое, сама среда уже необратимо изменяется, и точно установить второе - невозможно.
    Но кому-то, все-таки удается делать неоднократные точные прогнозы событий в будущем. Значит, либо «Если будущее кому-то известно, значит оно СУЩЕСТВУЕТ», и все развивается по определенному «божественному» плану и только по воле Творца - совершенно аналогично процессу в любом механизме (по Св. Августину) , либо «принцип неопределенности Гейзенберга» - ИСКУССТВЕННО создан? 
    Не вдаваясь в подробности : анализируя древние религиозные практики и социально-политическое устройство древних сообществ типа Древнего Египта, Древнего Шумера и проч., я пришел к поразительному выводу: этот «принцип неопределенности» действительно искусственно создан, и древние прекрасно об этом знали. Знали они так же технологии и механизмы, которые позволяли его обходить,что позволяло древним правителям сохранять свою власть ТЫСЯЧИ лет - невзирая ни на какие внутренние и внешние угрозы, как субъективные так и объективные. В частности, Ватикан, унаследовав часть этих знаний, сохраняет свою власть уже почти 2 тысячи лет. 
    Но по объективным причинам , знания утрачиваются, технологии упрощаются, механизмы разрушаются, и процессы в цивилизации ускоряются, переходя в стадию броуновского движения. Ну, как-то вот так...» (8 Февраля 2015 в 4:47). 

«Наука и свастика / Science and the Swastika. (Часть 3-4)». «Хороший немец» - повествуется об «истории попытки» создания атомной бомбы немецким физиком Карлом Вернером Гейзенбергом

    Сноски:

    (1-4 – примечания к книге Лорана Сексика, 5-14 – примечания к книге Владимира Евгеньевича Львова).

    [1] Луи де Бройль (1892–1987) - французский физик, удостоенный Нобелевской премии 1929 года по физике за открытие волновой природы электрона. После службы в армии в годы Первой мировой войны работал в лаборатории брата - Мориса де Бройля, где занимался исследованием высокочастотных излучений. Результатом этих работ стала докторская диссертация «Исследования в области квантовой теории», которую де Бройль защитил в 1924 году. В 1923 году, распространив идею А. Эйнштейна о двойственной природе света, предположил, что поток материальных частиц должен обладать и волновыми свойствами, связанными с их массой и энергией (волны де Бройля). Экспериментальное подтверждение этой идеи было получено в 1927 году в опытах по дифракции электронов в кристаллах, а позже она получила практическое применение при разработке магнитных линз для электронного микроскопа. 
    [2] Поль Адриен Морис Дирак (1902–1984) - английский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года (совместно с Э. Шрёдингером). Член Лондонского королевского общества (1930), а также ряда академий наук мира, в том числе иностранный член Академии наук СССР (1931), Национальной академии наук США (1949) и Папской академии наук (1961). Работы Дирака посвящены квантовой физике, теории элементарных частиц, общей теории относительности. Он является автором основополагающих трудов по квантовой механике (общая теория преобразований), квантовой электродинамике и квантовой теории поля. Предложенное им релятивистское уравнение электрона позволило ввести представление об античастицах. 
    [3] Нильс Хенрик Давид Бор (1885–1962) - датский физик, лауреат Нобелевской премии по физике (1922), присужденной за создание квантовой теории строения атома. 
    [4] Макс Борн (1882–1970) - немецкий физик. Объединив идеи Эйнштейна с математическим подходом Минковского, Борн открыл новый упрощенный метод вычисления массы электрона. Оценив эту работу, Минковский пригласил Борна в Геттинген. Закончив в 1909 году теоретическое изучение теории относительности, Борн стал лектором в Гёттингене. Здесь он исследовал свойства кристаллов в зависимости от расположения атомов. В 1915 году Борн стал ассистент-профессором теоретической физики у М. Планка в Берлинском университете. Во время Первой мировой войны, несмотря на свое отвращение к войне, Борн проводил военные исследования по звукометрии и давал оценку новым изобретениям в области артиллерии. Именно во время войны началась его дружба с Эйнштейном. Кроме физики, этих двух людей объединяла любовь к музыке, и они с удовольствием исполняли вместе сонаты - Эйнштейн на скрипке, а Борн на фортепьяно. После войны Борн продолжал исследования по теории кристаллов, работая вместе с Фрицем Габером над установлением связи между физическими свойствами кристаллов и химической энергией составляющих их компонент (цикл Борна - Габера). Когда Макс фон Лауэ выразил желание работать с Планком, Борн согласился поменяться с ним временно постами и отправился в 1919 году во Франкфуртский университет, чтобы занять место профессора физики и директора Института теоретической физики. Вернувшись через два года в Геттинген, он стал директором университетского Физического института. Разрабатывал математические основы квантовой теории. Именно вклад Борна в квантовую теорию принес ему Нобелевскую премию. К 1920-м годам большинство физиков были убеждены, что всякая энергия квантуется, однако первоначальная квантовая теория оставляла нерешенными множество проблем. Борн хотел создать общую теорию, которая охватывала бы все квантовые эффекты. В 1925 году ассистент Борна Вернер Гейзенберг сделал важнейший шаг в решении этой задачи, предположив, что в основе всех атомных явлений лежат определенные математические принципы. Хотя сам Гейзенберг не смог разобраться в математических основаниях найденных им соотношений, Борн понял, что Гейзенберг пользовался матричными операциями. С одним из студентов, Паскуалем Иорданом, Борн формализовал подход Гейзенберга и опубликовал результаты в этом же году в статье «О квантовой механике». Термин «квантовая механика», введенный Борном, должен был обозначать новую высоко математизированную квантовую теорию, развитую в конце 1920-х годов. В 1926 году Эрвин Шрёдингер развил волновую механику, содержащую формулировки, альтернативные квантовой механике, которая, в свою очередь, как он показал, была эквивалентна формулировкам матричной механики. Борновское описание рассеяния частиц (борновское приближение) оказалось крайне важным для вычислений в физике высоких энергий. Вскоре после опубликования борновского приближения Гейзенберг обнародовал свой знаменитый принцип неопределенности. Статистическая интерпретация квантовой механики развивалась дальше Борном, Гейзенбергом и Бором; поскольку Бор, который жил в Копенгагене, проделал большую работу по этой интерпретации, она стала известна как копенгагенская интерпретация. Хотя ряд основателей квантовой теории, включая Планка, Эйнштейна и Шрёдингера, не соглашались с таким подходом, большинство физиков приняли копенгагенскую интерпретацию как наиболее плодотворную. Борн и Эйнштейн вели длительную полемику в письмах по этому вопросу, хотя фундаментальное научное расхождение никогда не омрачало их дружбы. 
    [5] Впоследствии - в Дублине (Ирландия).
    [6] И дальнейшего ее развития - так называемой квантовой электродинамики, в разработке которой приняли участие многие выдающиеся советские ученые, в том числе академики Л.Д. Ландау, И.Е. Тамм, доктор физико-математических наук И. М. Халатников и другие.
    [7] Для новейшего этапа развития атомной физики характерно как раз то, что она все больше оперирует на опыте с отдельными атомами: открытый, например, в 1955 году 101-й химический элемент «менделевий» был получен сначала в количестве 17 атомов, а найденный в 1957 году элемент «102» — 50 атомов!
    [8] Незавершенный характер волновой механики де Бройля - Шредингера, как подчеркивал сам де Бройль и вместе с ним Эйнштейн, явствует уже из того, что «пси-волны», которыми оперирует эта механика, распространяются в условном пространстве с неограниченно большим числом измерений и, следовательно, не отражают непосредственной физической реальности.
    [9] Нетрудно установить тот канал, через который «чистая случайность» и индетерминизм неизбежно вторгаются в копенгагенский вариант квантовой механики. Волна, как мы знаем, «ведет» частицу, но как раз реальная материальная волна («волна де Бройля») и зачеркивается фактически копенгагенскими теоретиками. Ее место занимает чисто математическая «волна вероятности», распространяющаяся в фиктивном пространстве с любым числом измерений. Оставшись, таким образом, без реальной каузальной опоры, атомный объект и оказывается брошенным на произвол чистого случая. Попытки замазать это положение вещей ссылками на некий «особый» характер закономерностей в микромире и на объективную роль случайности в природе являются покушением с негодными средствами. Случайность... есть форма проявления необходимости, и любое явление, случайное в одном своем аспекте, является необходимым в другом. Случайность в мире атома выступает конкретно и объективно в форме коллективного статистического закона (в рамках которого поведение микрообъекта является случайным). Но это предполагает однозначную необходимость поведения того же самого объекта в рамках индивидуального закона его изменения и развития. 
    [10] Не выдерживало критики и утверждение «скептиков», что единая теория поля (включающая в себя теорию атома) бесперспективна, мол, также потому, что в последние годы открыто на опыте свыше двух десятков типов элементарных частиц и список этот «угрожает» расти и дальше! Каждой частице соответствует «свое» поле, и нечего-де и мечтать в этих условиях о создании теории, связывающей двадцать или тридцать полей. Приходится напомнить скептикам, что наличие полусотни (а сейчас и сотни) разных типов химических элементов не помешало Менделееву связать их в единую систему и что задачей теории, отражающей единство материи, как раз и является математическое выведение качественного многообразия полей из единого поля. 
    [11] Переехал в 1928 году в Советский Союз, где занял кафедру в Минском государственном университете. Скончался в Минске незадолго до Отечественной войны. 
    [12] Л. Инфельд в настоящее время действительный член Польской Академии наук и директор Института теоретической физики в Варшаве. Он является вице-председателем Всемирного Совета Мира. 
    [13] Тот же результат был получен независимо В. А. Фоком в Ленинграде. 
    [14] «Методом флюксий» Ньютон называл дифференциальное исчисление. (Прим. В.Л.)

    [Книга в работе...] 
    «2-я Книга Федора. Файл 3. «Темная энергия в ближней Вселенной». http://artefact-2007.blogspot.ru/2014/11/2-3.html .    

14 комментариев:

  1. Вот и получается, что половина того, что мы знаем, к примеру о космосе, Вселенной, нашей системе - искусственно выдуманная информация.

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Уважаемый "RU-SHUTNICK", половина наших знаний не выдумана, но, лучше сказать, во многом искусно подогнана. Моя задача - "отделить зерна от плевел". Конечно, создать совершенно новую теорию проблематично, но вполне возможно перебрать альтернативы, предложенные независимыми исследователями ранее. Во "2-й Книге Федора" я анализирую возможную "смычку" проблем, возникших у физиков-теоретиков при анализе как микромира, так и мегамира. В существовании указанной смычки убеждаюсь всё больше...

      Если есть мысли на эту тему - пишите. Спасибо за комментарий!

      Удалить
    2. Да. Полностью с Вами согласен. Это я исказил свою мысль. Конечно правильней - "искусно подогнана". Таким образом, научный мир знает больше, чем "массы". И получается, знания доносятся не в полном объёме?!

      Удалить
  2. имеет влияние этот человек)

    ОтветитьУдалить
  3. "...В современной физике господствует мнение, которое наиболее отчетливо выразил В.Гейзенберг в статье «Развитие понятий в физике ХХ столетия»: эйнштейновский подход к проблеме взаимоотношения геометрии и физики «переоценил возможности геометрической точки зрения...

    Разумеется, можно спорить о том, переоценил эйнштейновский подход возможности геометрической точки зрения или не переоценил. Но представляется бесспорным, что утверждение Гейзенберга: «гранулярная структура материи является следствием квантовой теории, а не геометрии», – является неточным. Материя обладает структурой до, вне и независимо от какой бы то ни было теории...

    Верно, конечно, что квантовая теория отражает такие свойства природы, информация о которых не содержалась в эйнштейновской геометризации силовых полей. Но ведь геометрическая точка зрения и та конкретная форма, в которой она представлена в эйнштейновской попытке геометризации силовых полей, – это отнюдь не одно и то же. В конечном счете именно последнее обстоятельство обусловило то, что успешная реализация геометрической точки зрения в общей теории относительности (ОТО) стимулировала поиски физической теории, которая по метрическим и топологическим свойствам реального пространства и времени могла бы воссоздать (и тем самым объяснить) поведение и свойства элементарных частиц.

    ...С легкой руки Гейзенберга, приписывается... Эйнштейну, который-де в беседе с ним весной 1926 г. в Берлине сформулировал ее в еще более общем виде как утверждение о том, что не эксперимент, а теория определяет, что поддается наблюдению.

    Между тем, как это ни покажется парадоксальным на первый взгляд, вопреки господствующему в научном сообществе мнению (в том числе и мнению самого Гейзенберга) Эйнштейн на самом деле говорил ему тогда не об этом, а совсем о другом. Воспроизведем соответствующее место из доклада «Встречи и беседы с Альбертом Эйнштейном» (сделанного Гейзенбергом 27 июля 1974 г. в Ульме), в котором Гейзенберг вспоминал об этой беседе с Эйнштейном, в ходе которой он возражал против сформулированного Гейзенбергом принципа наблюдаемости: «Каждое наблюдение, аргументировал он, предполагает однозначно фиксируемую нами связь между рассматриваемым нами явлением и возникающим в нашем сознании чувственным ощущением. Однако мы можем уверенно говорить об этой связи лишь при условии, что известны законы природы, которыми она определяется. Если же – что явно имеет место в современной атомной физике – сами законы ставятся под сомнение, то теряет свой ясный смысл также и понятие «наблюдение». В такой ситуации теория прежде всего должна определить, что поддается наблюдению».

    Заключительные слова Эйнштейна в соответствующем контексте, действительно, могут создать впечатление, что не эксперимент, а теория определяет, что поддается наблюдению. Между тем в подлинном контексте они имеют иной смысл. Как нетрудно понять, Эйнштейн говорил Гейзенбергу, что физика столкнулась с новой ситуацией, с новой областью, в которой неизвестные нам законы природы ставятся под сомнение. В этом случае опираться на них в решении вопроса о том, что поддается наблюдению, естественно, нельзя. Помочь в его решении может теория, описывающая эту область объективной действительности, т.е. описывающая то, что поддается в ней наблюдению. Но для того, чтобы теория могла сыграть эту роль, мы должны быть уверены, что она правильно описывает эту область объективной действительности. А для этого, как неоднократно отмечал Эйнштейн, внутритеоретических критериев недостаточно, необходима «проверка экспериментом»[44]: лишь эксперимент с тем, что поддается наблюдению, может ответить на вопросы о том, истинна ли теория, адекватно или неадекватно представлено в ней то, что поддается наблюдению. «Если такое соответствие не может быть достигнуто с большой достоверностью..., – подчеркивал Эйнштейн, – то логический механизм не будет иметь никакой ценности для «познания реальности» (например, тенология)»..." (Р.А.Аронов, В.М.Шемякинский "Два подхода к проблеме взаимоотношения геометрии и физики"). http://iph.ras.ru/elib/Ph_sc7_12.html

    ОтветитьУдалить
  4. Да, конечно не легко понять все тонкости этих противоречий.
    Но по сути, получается, что Гейзенберг утверждал что теория может предсказывать, то, что мы можем наблюдать. Но Эйнштейн, говорил о том, что только экспериментально можно утверждать об наблюдениях.
    Как-то так?!

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. RU-SHUTNICK
      Не совсем. Гейзенберг упоминал не о теории вообще - он возводил в абсолют именно квантовую теорию. А вот Эйнштейн критиковал ее за отсутствие определенности (детерминированности).

      Если говорить о теории "вообще" и эксперименте, то их позиции были следующими. Обратите внимание на абзац: «Однажды, беседуя о судьбах познания, В. Гейзенберг, верный позитивистской форме устройства науки, заявил, мол, ученый вправе обсуждать только то, что поддается эмпирическому [экспериментальному - Ф.Д.] испытанию. А. Эйнштейн резко воспротивился и в ответ на это объявил: “Теория и решит, что можно наблюдать”». (Раздел "«Школа злословия-2»: Эйнштейн vs Гейзенберга...")

      Сейчас все эти вопросы стали актуальны в связи с новыми данными о микромире и макромире, которых не было в 20-е - 50-е годы 20 века. Я анализирую эти данные во "2-й Книге Федора"...

      Удалить
    2. Ах, вот оно как. Видать не до конца вдумался я.
      А за публикациями я слежу.
      Да, кстати, на сегодняшний день уже существует какая то определённость в той же квантовой теории?! (по моему вопрос задал какой-то не правильный)

      Удалить
    3. RU-SHUTNICK
      Квантовая теория неплохо математически "состыкована" в микромире - она удовлетворительно объясняет явления в масштабах атома. Но наглядное, строго определенное вИдение у нее "хромает" - именно это и не устроило Эйнштейна.

      Во "2-й Книге Федора" я обращаю внимание на слабые места квантовой механики - "нестыковку" с Обще теорией относительности (да и теорией гравитации в целом) http://artefact-2007.blogspot.ru/2014/11/blog-post_10.html , а также тупик в принципиальном объяснении явления "спутанных фотонов" http://artefact-2007.blogspot.ru/2015/01/blog-post.html

      Меня заинтересовала одновременная попытка отказаться от законов сохранения материи / энергии, предпринятая как теоретиками квантовой механики http://artefact-2007.blogspot.ru/2015/01/blog-post.html , так и космологами, изучающими "темную энергию" http://artefact-2007.blogspot.ru/2014/11/blog-post_17.html . Интуиция подсказывает мне, что за этим кроется не просто кризис двух упомянутых отраслей физики.

      Похоже, приближается смена парадигмы (системы взглядов) всего естествознания, что приведет к перевороту в мировоззрении человечества. Я пытаюсь обнаружить и отследить этот процесс в своих публикациях.

      Удалить
    4. Так, будем следить.
      Благодарю за ответ.

      Удалить
  5. 1. "Физика элементарных частиц - застой или мы на пороге новой революции?" (4 апр, 2015 в 20:17). http://za-neptunie.livejournal.com/112580.html - интересное обсуждение (57 комментариев).

    2. Ф.Д.: Просматривая видео по ссылкам Сергея Попова «Ждущие волн и частиц» http://sergepolar.livejournal.com/3048736.html , наткнулся на видео «Учёные против лженауки в киноклубе FILMDOCRU» http://www.youtube.com/watch?v=iuGy1t36Tp0

    По существу спора: Сергей Попов, как всегда, убедителен.

    Но обсуждение было очень далеким от академического – зрители перебивали выступающего и друг друга. Не хотел бы защищать свои взгляды в такой обстановке…

    ОтветитьУдалить
  6. Миф об особой роли сознания наблюдателя в квантовой механике

    А.И. Липкин (Московский физико-технический институт (государственный университет), Москва)

    "В действительности всякий философ имеет свое домашнее естествознание, и всякий естествоиспытатель - свою домашнюю философию. Но эти домашние науки бывают в большинстве случаев несколько устаревшими, отсталыми" [Э. Мах, Познание и заблуждение. М., 2003, с. 38]

    "Рассматриваются физические и философские основания "проблемы" "редукции волновой функции". Показывается, что основания проблемы являются философскими, а не физическими, и решение этой проблемы лежит на пути правильной постановки вопроса и учете теоретико-операциональной гетерогенности структуры физики, а не во введении сознания в основания квантовой механики". http://mipt.ru/education/chair/philosophy/publications/works/lipkin/philsci/

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Загадка наблюдателя: 5 знаменитых квантовых экспериментов

      "Сегодня существует множество интерпретаций квантовой механики, самой популярной среди которых остается копенгагенская. Ее главные положения в 1920-х годах сформулировали Нильс Бор и Вернер Гейзенберг. А центральным термином копенгагенской интерпретации стала волновая функция — математическая функция, заключающая в себе информацию обо всех возможных состояниях квантовой системы, в которых она одновременно пребывает.

      По копенгагенской интерпретации, доподлинно определить состояние системы, выделить его среди остальных может только наблюдение (волновая функция только помогает математически рассчитать вероятность обнаружить систему в том или ином состоянии). Можно сказать, что после наблюдения квантовая система становится классической: мгновенно перестает сосуществовать сразу во многих состояниях в пользу одного из них.

      У такого подхода всегда были противники (вспомнить хотя бы «Бог не играет в кости» Альберта Эйнштейна), но точность расчетов и предсказаний брала свое. Впрочем, в последнее время сторонников копенгагенской интерпретации становится все меньше и не последняя причина тому — тот самый загадочный мгновенный коллапс волновой функции при измерении..." (4 марта 2014). http://theoryandpractice.ru/posts/8507-quantum

      [Ф.Д.: Лада Северяна, спасибо за ссылку https://plus.google.com/u/0/+%D0%9B%D0%B0%D0%B4%D0%B0%D0%A1%D0%B5%D0%B2%D0%B5%D1%80%D1%8F%D0%BD%D0%B0/posts/i2dXsnmojVk !]

      Удалить